Приглашаю присоединиться ко мне в следующих сервисах:

Анекдот то ли он украл толи у него украли


Алексей Николаевич Апухтин — Викицитатник

Алексей Николаевич Апухтин

Алексе́й Никола́евич Апу́хтин (15 (27) ноября 1840 (1841?), Болхов, Орловская губерния — 17 (29) августа 1893, Санкт-Петербург) — русский поэт и писатель.

Цитаты поэтические[править]

О жизнь! ты миг, но миг прекрасный,
Мне невозвратный, дорогой;
Равно счастливый и несчастный
Расстаться не хотят с тобой.
Ты миг, но данный нам от Бога
Не для того, чтобы роптать
На свой удел, свою дорогу
И дар бесценный проклинать.[1]

  — «Жизнь», 10 августа 1853

Чудный гений! В тьму пучин
Бросил стих свой исполин...
Шею вывернув Пегасу,
Музу вздевши на аркан,
В тропы лбом, пятой к Парнасу,
Мощный скачет великан.[1]

  — «Гений поэта» (П.И. Чайковскому), 14 ноября 1855

Нет, над письмом твоим напрасно я сижу,
      Тебя напрасно проклинаю,
Увы! там адреса нигде не нахожу,
      Куда писать тебе, не знаю.
Не посылать же мне «чрез Феба на Парнас»...
      Во-первых, имени такого,
Как Феб иль Аполлон, и в святцах нет у нас
      (Нельзя ж святым считать Попова),
А во-вторых, Парнас высок, и на него
      Кривые ноги почтальона
Пути не обретут, как не обрёл его
      Наш критик Пухты и Платона...[1]

  — «П. Чайковскому» (Послание), 5 июля 1857

Ночь уносит голос страстный,
Близок день труда...
О, не медли, друг прекрасный,
О, приди сюда!
Здесь свежо росы дыханье,
Звучен плеск ручья,
Здесь так полны обаянья
Песни соловья!
И так внятны в этом пеньи,
В этот час любви,
Все рыданья, все мученья,
Все мольбы мои![1]

  — «Серенада Шуберта» (Послание), 11 сентября 1857

Поздние гости отцветшего лета,
Шепчутся ваши головки понурые,
Словно клянёте вы дни без просвета,
Словно пугают вас ноченьки хмурые...
Розы — вот те отцвели, да хоть жили...
Нечего вам помянуть пред кончиною:
Звёзды весенние вам не светили,
Песней не тешились вы соловьиною...[1]

  — «Астрам», 1860-е

Мухи, как чёрные мысли, весь день не дают мне покою:
Жалят, жужжат и кружатся над бедной моей головою!
Сгонишь одну со щеки, а на глаз уж уселась другая,
Некуда спрятаться, всюду царит ненавистная стая,
Валится книга из рук, разговор упадает, бледнея...
Эх, кабы вечер придвинулся! Эх, кабы ночь поскорее![1]

  — «Мухи», 1873

День ли царит, тишина ли ночная,
В снах ли тревожных, в житейской борьбе,
Всюду со мной, мою жизнь наполняя,
Дума все та же, одна, роковая, ―
Всё о тебе!
С нею не страшен мне призрак былого,
Сердце воспрянуло, снова любя...
Вера, мечта, вдохновенное слово,
Всё, что в душе дорогого, святого, ―
Всё от тебя!
Будут ли дни мои ясны, унылы,
Скоро ли сгину я, жизнь загубя, ―
Знаю одно: что до самой могилы
Помыслы, чувства, и песни, и силы, ―
Всё для тебя![1]

  — «День ли царит, тишина ли ночная...», 1880

Проснувшись, каждый день я к старцу Михаилу
Иду на послушанье в скит.
Ему на вид лет сто, он ходит через силу,
Но взор его сверкает и горит
Глубокой, крепкой верой в Бога
И в душу смотрит пристально и строго.
Вчера сказал он с гневом мне,
Что одержим я духом своеволья
И гордости, подобно сатане;
Потом повёл меня в подполье
И показал мне гроб, в котором тридцать лет
Спит, как мертвец, он, саваном одет,
Готовясь к жизни бесконечной...
Я с умилением и горестью сердечной
Смотрел на этот одр унынья и борьбы.
Но старец спит в нём только летом;
Теперь в гробу суровом этом
Хранятся овощи, картофель и грибы.[1]

  — «Уж две недели я живу в монастыре...» [из дневника «Год в монастыре» — 3], 1 декабря 1883

Покрыта парчёвым блестящим одеяньем,
Стояла предо мной гигантская сосна;
Кругом глубокая такая тишина,
Что нарушать её боялся я дыханьем.
Деревья стройные, как небеса светлы,
Вели, казалось, в глубь серебряного сада,
И хлопья снежные, пушисты, тяжелы,
Повисли на ветвях, как гроздья винограда.
И долго я стоял без мыслей и без слов...
Когда же топора впервые звук раздался,
Весь лес заговорил, затопал, засмеялся
Как бы от тысячи невидимых шагов.[1]

  — «День знаменательный, и как бы я его...» [из дневника «Год в монастыре» — 4], 10 декабря 1883

Неверие моё меня томит и мучит,
Я слепо верить не могу.
Пусть разум веры враг и нас лукаво учит,
Но нехотя внимаю я врагу.
Увы, заблудшая овца я в Божьем стаде... <...>
Старец Михаил
Отчасти только мне сомненья разрешил.
Он мне сказал, что, верно, с колыбели
Во мне все мысли грешные живут,
Что я смердящий пёс и дьявольский сосуд...
Да, помыслы мои успеха не имели![1]

  — «Неверие моё меня томит и мучит...» [из дневника «Год в монастыре» — 5], 12 декабря 1883
  — «Неверие моё меня томит и мучит...» [из дневника «Год в монастыре» — 8], 31 декабря 1883

В те времена, когда из Петербурга по железной дороге можно было доехать только до Москвы, а от Москвы, извиваясь жёлтой лентой среди зелёных полей, шли по разным направлениям шоссе в глубь России, — к маленькой белой станции, стоящей у въезда в уездный город Буяльск, с шумом и грохотом подкатила большая четырёхместная коляска шестерней с форейтором. Вероятно, эта коляска была когда-то очень красива, но теперь являла полный вид разрушения. Лиловый штоф, которым были обиты подушки, совсем вылинял и местами порвался; из княжеского герба, нарисованного на дверцах, осталось так мало, что самый искусный геральдик затруднился бы назвать тот княжеский род, к прославлению которого был изображён герб. Старый, осанистый кучер был одет, несмотря на лето, в армяк зимнего покроя, а в должности форейтора состоял дюжий парень в красной рубахе и лаптях. Лошади были разнокалиберные, сбруя сборная, кое-где торчали верёвки. Лакей в ливрее и картузе сидел на местечке, приделанном сзади коляски. На крыльце станции черноволосый человек в белом нанковом сюртуке, приложив руки ко лбу в виде зонтика, всматривался в подъезжавший экипаж. Это был смотритель, обруселый еврей, известный всей округе своим искусством делать кулебяки и какие-то необыкновенные битки в сметане.[2]

  — «Неоконченная повесть», 1888

Было жаркое июльское утро. Комната, в которую вошли путешественницы, украшалась двумя жёсткими диванами, обитыми чёрной кожей; перед каждым диваном стоял стол из карельской берёзы; в простенке висело большое зеркало, сверху донизу исцарапанное проезжающими. Несмотря на отворённые окна, было невыносимо душно; целые мириады мух жужжали кругом и нисколько не смущались тем, что на каждом окне стояла тарелка с мухоморами.[2]

  — «Неоконченная повесть», 1888

— Граф велел уже назначить на это место чиновника канцелярии, Сергеева...
— Какого это Сергеева? — воскликнула графиня. — Уж не того ли, который в прошлом году был замешан в это грязное дело? Он украл какую-то шубу, или что-то в этом роде...
— Вы ошибаетесь, графиня; Сергеев ничего не украл, а напротив того: у него украли шубу.
— Ну, это совершенно всё равно, он ли украл или у него украли... Главное то, что он был замешан в гадком деле, une affaire de vol, а потому очень странно назначать его на такое видное место... Впрочем, я забыла, что в нашем министерстве теперь люди, как Сергеев, имеют больше успеха, чем люди нашего общества.
Графиня вышла, сильно хлопнув дверью.
Граф Василий Васильевич плотно затворил дверь и, подойдя к Горичу, сказал ему вполголоса:
— Как вам это нравится, mon cher? Всё равно: он ли украл или у него украли...[2]

  — «Неоконченная повесть», 1888

Петербург затягивает, как болото, и, пока живёшь в нём, нет никакой возможности что-нибудь поправить.[2]

  — «Архив графини Д**» (повесть в письмах), 1890

Поездка моя в Одессу была не бесплодна. Операция заключается в том, что Сапунопуло сразу уплачивает все мои долги и за это берёт меня, т.е. всё моё имущество, в кабалу на неопределенное число лет. Мы спорим о подробностях, но, вероятно, придём к соглашению. Ликвидация усложняется тем, что у него есть дочь Сонечка, которая очень со мною кокетничает. Мне кажется, что во мне ей нравится не столько наружность, сколько придворное звание. Эта девица немногим моложе меня, дурна, как смертный грех, и имеет всевозможные претензии: говорит на пяти языках, играет на фортепиано и на арфе; кроме того, поёт и даже пишет стихи. В такую энциклопедическую кабалу я, конечно, не пойду.[2]

  — «Архив графини Д**» (повесть в письмах), 1890

Прощай, милая Китти, приезжай поскорее, но, конечно, если увидишь, что полезно ещё пожить у тётушки, не стесняйся. Впрочем, не мне тебя учить, при твоём уме и такте. С такой женой, как ты, можно спокойно спать во всех отношениях.[2]

  — «Архив графини Д**» (повесть в письмах), 1890

У нас в Знаменском большое оживление: съехались все дочери, кроме Оли, с детьми и мужьями. Дочерям, а особенно внучатам, я очень рада, но мужей, конечно, лучше бы им оставить дома. Даже Пётр Иванович, который два года меня будировал и не клал ко мне ногу, пожаловал сюда, но продолжает будировать и почти не говорит со мною. Я не обращаю на это никакого внимания, и только два раза в день, когда он очень продолжительно целует мою руку, я отворачиваюсь и стараюсь целовать воздух вместо его лба, потому что от него так и разит смазными сапогами. Представьте, что теперь выдумали новые духи cuir de Russie и Пётр Иванович нарочно обливается ими, чтобы сделать мне неприятность. Я очень большая патриотка, иначе не говорю и не пишу, как по-русски, согласна даже любить дым отечества, но вонь переносить не могу.[2]

  — «Архив графини Д**» (повесть в письмах), 1890

Объясните мне, милая графиня, отчего тёща считается таким отверженным существом, которое все должны ненавидеть? Но в других семьях тёщу, по крайней мере, признают человеком, а для моих зятьёв я даже не человек, а просто индейка с трюфелями. И, право, мне иногда кажется, что они стоят вокруг меня с вилками и ковыряют меня со всех сторон, чтобы достать трюфель покрупнее. А ведь все они порядочные люди, и, если б они мне были чужие, всё шло бы прекрасно и я с удовольствием принимала бы их в Знаменском, а Пётр Иванович не носил бы в кармане кожевенного завода.[2]

  — «Архив графини Д**» (повесть в письмах), 1890

Я очень понимаю, Ваше Сиятельство, что Вам неприятно лишиться наследства, на которое вы так рассчитывали, но ведь я тут ни при чём! Впрочем, Вы можете себе большое утешение найти в том, что господь послал Вашей Тётушке такую прекрасную, истинно христианскую кончину. Несколько раз Анна Ивановна вспоминала и благословляла Вас. Слов, правда, нельзя было разобрать, но я слишком хорошо знала покойницу, чтобы ошибиться. Последнее слово, которое она произнесла, было: чернослив. Старшая княжна бросилась к окошку и принесла новую, ещё не начатую коробку. Анна Ивановна взяла черносливенку, но кушать уже не могла, а помяла её в ручке и уронила на пол. Вероятно, она этим хотела показать, что благодарит Вас за чернослив, который Вы высылали ей так аккуратно. Впрочем, доктор Ветров, которого мы выписывали из Москвы, сказал на консилиуме, что этот чернослив сделал покойнице самый большой вред.[2]

  — «Архив графини Д**» (повесть в письмах), 1890

19 ноября:
Доктор сделал ей выразительный знак, который совсем не исполнил своего назначения, потому что она его не заметила, а я заметил.
— Правда, Paul немного осунулся, но посмотрите: у него даже есть румянец... И знаете, Фёдор Федорович, мне кажется, что его совсем не надо лечить этими вашими сильными средствами... Ему бы можно дать Pulsatilla или mercurius solubilis. Как вы думаете?
— Вы знаете, Марья Петровна, — отчеканил резко доктор, — моё мнение о гомеопатии...
— Ах, да, pardon, я забыла, что вы здесь, но всё-таки я думаю, что pulsatilla не может повредить.
— Если не может повредить, то не может и помочь, а если может помочь, то может и повредить... это cercle vicieuse, из которой вы не выйдете...[2]

  — «Дневник Павлика Дольского», 1891

2 декабря:
Умён я или глуп? Если бы мне врасплох предложили подобный вопрос о любом из моих знакомых, я бы затруднился на него ответить сейчас же, без размышления. Я не говорю о гениях или об идиотах, но ведь и тех и других немного. Тем более мне трудно произнести приговор о себе. Вообще понятия об уме весьма разнообразны. В обществе большею частью называют умным того, кто знает наизусть много французских каламбуров, или того, кто всех ругает. В учёном мире считается умным тот, кто имел терпение или досуг прочитать наибольшее количество ненужных книг; в деловых сферах тот, кто надул наибольшее количество людей. Назвать кого-нибудь умным или глупым — решительно ничего не стоит; это часто зависит от расположения духа.[2]

  — «Дневник Павлика Дольского», 1891

6 декабря:
На очереди стоит вопрос: был ли я человеком счастливым или несчастным? С общей точки зрения, я, без сомнения, был очень счастлив, потому что имею независимое состояние и то, что очень неопределённо называют положением в обществе. Но ведь деньги — благо отрицательное; о них, как о здоровье, думаешь только тогда, когда их нет. В достижении именно того, чего нет, и заключается, по моему мнению, счастие, а потому оно длится одну минуту. Едва человек достиг того, чего добивался, он уже желает большего. Да и эта минута бывает обыкновенно отравлена вмешательством в жизнь друзей или врагов, что почти одно и то же.
Что такое друзья и что такое враги? Настоящая дружба, основанная на долговременном знакомстве, на взаимной любви и уважении, встречается в жизни каждого человека крайне редко, а для тех отношений, при которых людей называют приятелями, не требуется ни уважения, ни любви. По-французски и друзья и приятели называются les amis, по-русски оттенок имеет большое значение. Приятели — такие люди, которые считают обязанностью рыться в вашей душе и жизни, которые при каждой встрече с вами выражают большую радость и которые весьма мало печалятся, если вас постигнет неудача или даже горе. Я заметил, что приятельские отношения возникают гораздо чаще вследствие общих пороков, чем вследствие общих добродетелей. Общие добродетели или таланты возбуждают соревнование, а следовательно, и зависть. Человеку же, сознающему в себе какой-нибудь порок, приятно встретить этот порок в других людях и свойственно находить этих людей прекрасными, чтобы оправдать самого себя.[2]

  — «Дневник Павлика Дольского», 1891

Вся моя жизнь была целым рядом балов, и в этом заключается трагизм моего существования. Я любил деревню, чтение, охоту, любил тихую семейную жизнь, а между тем весь свой век провёл в свете, сначала в угоду своим родителям, потом в угоду жене. Я всегда думал, что человек родится с весьма определёнными вкусами и со всеми задатками своего будущего характера. Задача его заключается именно в том, чтобы осуществить этот характер; всё зло происходит оттого, что обстоятельства ставят иногда преграды для такого существования. И я начал припоминать все мои дурные поступки, все те поступки, которые нéкогда тревожили мою совесть. Оказалось, что все они произошли от несогласия моего характера с той жизнью, которую я вёл.

  — «Между жизнью и смертью» (фантастический рассказ), 1892

Предчувствие — одно из тех таинственных мировых явлений, которые доступны человеку и которыми человек не умеет пользоваться. Великий поэт удивительно метко изобразил это явление, сказав, что «грядущие события бросают перед собой тень». Если же люди иногда жалуются, что предчувствие их обмануло, это происходит оттого, что они не умеют разобраться в своих ощущениях. Они всегда чего-нибудь сильно желают или чего-нибудь сильно боятся и принимают за предчувствие свой страх или свои надежды.

  — «Между жизнью и смертью» (фантастический рассказ), 1892

Вы хотите сказать: «De mortuis aut bene, aut ni-hil»? Но эта пословица нелепая, я её несколько поправляю; я говорю: de monuis aut bene, aut male. Иначе ведь исчезла бы история, ни об одном историческом злодее нельзя было бы произнести справедливого приговора, потому что все они перемёрли.

  — «Между жизнью и смертью» (фантастический рассказ), 1892

Но что такое искусство? Понятия об искусстве так же условны, как понятия о добре и зле. Каждый век, каждая страна смотрят на добро и зло различно; что считается доблестью в одной стране, то в другой признается преступлением. К вопросу об искусстве, кроме этих различий времени и места, примешивается ещё бесконечное разнообразие индивидуальных вкусов. Во Франции, считающей себя самой культурной страной мира, до нынешнего столетия не понимали и не признавали Шекспира: таких примеров можно вспомнить много. И мне кажется, что нет такого бедняка, такого дикаря, в которых не вспыхивало бы подчас чувство красоты, только их художественное понимание иное. Весьма вероятно, что деревенские мужики, усевшиеся в тёплый весенний вечер на траве вокруг доморощенного балалаечника или гитариста, наслаждаются не менее профессоров консерватории, слушающих в душной зале фуги Баха.

  — «Между жизнью и смертью» (фантастический рассказ), 1892

О, только бы жить! Я хочу видеть, как солнце опускается за горой, и синее небо покрывается яркими звёздами, как на зеркальной поверхности моря появляются белые барашки, и целые скалы волн разбиваются друг о друга под голос неожиданной бури. Я хочу броситься в челнок навстречу этой буре, хочу скакать на бешеной тройке по снежной степи, хочу идти с кинжалами на разъярённого медведя, хочу испытать все тревоги и все мелочи жизни. Я хочу видеть, как молния разрезает небо и как зелёный жук переползает с одной ветки на другую. Я хочу обонять запах скошенного сена и запах дёгтя, хочу слышать пение соловья в кустах сирени и кваканье лягушек у пруда, звон колокола в деревенской церкви и стук дрожек по мостовой, хочу слышать торжественные аккорды героической симфонии и лихие звуки хоровой цыганской песни.
О, только бы жить! Только бы иметь возможность дохнуть земным воздухом и произнести одно человеческое слово, только бы крикнуть, крикнуть!.. <...>
И вдруг я вскрикнул, всей грудью, изо всей силы вскрикнул. Безумная радость охватила меня при этом крике, но звук моего голоса поразил меня. Это не был мой обыкновенный голос: это был какой-то слабый, тщедушный крик. Я раскрыл глаза; яркий свет морозного ясного утра едва не ослепил меня. Я находился в комнате Настасьи. Софья Францевна держала меня на руках. Настасья лежала на кровати, вся красная, обложенная подушками, и тяжело дышала. <...>
А меня выкупали в корыте, спеленали и уложили в люльку. Я немедленно заснул, как странник, уставший после долгого утомительного пути, и во время этого сна забыл всё, что происходило со мной до этой минуты.
Через несколько часов я проснулся существом беспомощным, бессмысленным и хилым, обречённым на непрерывное страдание.
Я вступал в новую жизнь...

  — «Между жизнью и смертью» (фантастический рассказ), 1892

Цитаты об Апухтине[править]

Двумя классами ниже меня был тогда А.Н. Апухтин. В это время, несмотря на свои небольшие годы, у нас об Апухтине говорили. Около него группировались любители словесности: издавался маленький рукописный журнал, в коем Апухтин, если не ошибаюсь, играл роль редактора и главного сотрудника. При этом все мы знали тогда Апухтина за талантливого юмориста. Уже ходившие по рукам в переписываемых наскоро рукописях сатирические мелочи заставляли нас смеяться самым искренним смехом. Смешные стороны того или другого товарища были предметом его неисчерпаемой музы смеха. <...>
Но вот умирает геройскою смертью Корнилов. Известие это производит в Петербурге сильнейшее впечатление. Языков, наш директор, приходит к нам и, обращаясь по поводу этого печального события к Апухтину, просит его написать на смерть Корнилова стихотворение. Вдохновиться такою смертью было нетрудно, и вот Апухтин написал на смерть Корнилова своё, чуть ли не первое, лирическое стихотворение. Языков повёз его к Принцу Ольденбургскому. Принц показал его Императору; оно переписывалось всеми, всеми читалось, и вот впервые имя Апухтина как поэта вылетело из затвора училищных стен в свет. Этот первый успех решил участь литературного творчества Апухтина. <...>
Владение стихом у Апухтина в то время уже было поразительное: его стихотворение на смерть Корнилова, богатое именно этим красивым созвучием, естественного лиризма тем не менее не имело. А всё-таки с этой минуты у Апухтина в его творчестве случился переворот; его комизм отошёл на второй план; он остался уделом тесного кружка приятелей, а официально, для света, он стал лирическим поэтом, и навсегда. А на самом деле он лириком никогда не был. Упоминаю об этом эпизоде потому, что, благодаря ему, русская литература лишилась, по моему твёрдому убеждению, второго Гоголя; лириков, как Апухтин, явилось потом много, но комиков и сатириков его силы и по сей день я не встречал ни одного.[3]

  — Владимир Мещерский, «Мои воспоминания», 1897

Не будем в подробностях вспоминать о том, как варварски неблагодарно отнеслась старая тенденциозная критика к истинным поэтам, как наобум судила о них. С легкомыслием дикарей, меняющих жемчужные раковины на стеклярус, венчали мы званием поэтов жалких посредственных стихотворцев, как дикари, оставляя без внимания сияющее звёздами небо, наивно разевали рты перед грошовым фейерверком. Кто до сих пор остаются избранными поэтами русской публики, чьи имена первыми приходят на уста, когда в обществе заходит речь о стихах? Надсон и Апухтин ― вот эти корифеи. Но ненарушимо могильное безмолвие, одевшее холодным туманом мраморные гробницы забытых певцов. «На ветвях лира и венец». Не говорим о богатырях русской поэзии: их немного; окинем бегло ряд других теней, «душу заключавших в звонкие кристаллы», и мы поразимся, до чего мало мы знаем их и о них.[4]

  — Борис Садовской, «Л.А. Мей», 1907

Поужинали и разошлись уже по своим комнатам. Утром я написала мамá и читала письма, присланные из Чернова: от мамá, от Апухтина и др. Мама пишет о том, что статью папá пропустили, она обедала со Страховым у Фета, где читали и очень одобрили эту статью. Апухтин пишет папá о том, что для него личное горе то, что папá из художника сделался проповедником и что его проповедь умрёт с ним, тогда как его художественные вещи будут всегда иметь влияние на жизнь и развитие людей. Письмо очень вежливое и, видно, осторожное и, насколько ему возможно, обдуманно написанное, но видно, что писал его сибарит, которому досадно, что у него хотят отнять все его наслаждения. Он ужасается тому, что папá может писать, что «не надо есть вкусное». Для него всякое лишение не есть радость, а нечто возмутительное и несправедливое.[5]

  — Татьяна Сухотина-Толстая, «Из дневника», 1910

Внизу суетятся рабочие,
нищий у тумбы виден,
а у этого брюхо и всё прочее ―
лежит себе сыт, как Сытин.
Вкусной слюны разлились волны,
во рту громадном плещутся, как в бухте,
А полный! Боже, до чего он полный!
Сравнить если с ним, то худ и Апухтин.[6]

  — Владимир Маяковский, «Моё к этому отношение», 1915

Апухтин над рифмой плакал
А я когда мне скучно
Любую сажаю на кол
И от веселья скрючен
Продолжаю размахивать руками
Дышу отчаянно верчусь
И пока мечусь
Смеюсь у вообще юсь.[7]

  — Игорь Терентьев, «Юсь», 1918

Обширный парк при дворце, недоступный для публики, окружён глубоким рвом и обнесён деревянным, заострённым наверху частоколом. Эта местность считается почти загородной. От неё идут: Сергиевская, Фурштадская и Кирочная улицы, и отсюда же, с пустой площади, на которой впоследствии был выстроен манеж Сапёрного батальона, обращённый затем в церковь Косьмы и Дамиана, начинается Знаменская улица. Здесь на углу, невдалеке от пустынного тогда Преображенского плаца, жил долгое время поэт Алексей Николаевич Апухтин, несправедливо определяемый критикой как светский писатель, несмотря на его глубокие по содержанию и превосходные по стиху «Реквием», «Сумасшедший», «Недостроенный памятник», «Год в монастыре» и «Из бумаг прокурора». Одержимый болезненной тучностью и страдая от какой-то непережитой за всю жизнь сердечной драмы, Апухтин, в сущности, был весь, и в жизни, и в произведениях, проникнут печальным настроением, сквозь которое иногда пробивались остроумные выходки. Он сам посмеивался над собой, находя печальным положение человека, для которого жизнь прожить легче, чем перейти поле, и рассказывая об удивлённом вопросе маленькой девочки, показывающей на него пальцем и спрашивающей: «Мама, это человек или нарочно?»[8]

  — Анатолий Кони, «Воспоминания старожила», 1921
  1. 1,001,011,021,031,041,051,061,071,081,091,101,111,12 Апухтин А.Н. Полное собрание стихотворений. Библиотека поэта. Большая серия. Третье издание. Ленинград, «Советский писатель», 1991 г.
  2. 2,002,012,022,032,042,052,062,072,082,092,102,11 Апухтин А.Н. Сочинения. Стихотворения и проза. Москва, «Художественная литература», 1985 г.
  3. Мещерский В.П. Мои воспоминания. Москва, «Захаров», 2003 г.
  4. Садовской Б.А. Лебединые клики. Москва, «Советский писатель», 1990 г.
  5. Сухотина-Толстая Т.Л. Воспоминания. Москва, «Художественная литература», 1980 г.
  6. Маяковский В.В. Полное собрание сочиненийв тринадцати томах. Москва, «ГИХЛ», 1955-1961 гг.
  7. ↑ Поэзия русского футуризма — Игорь Терентьев. Санкт-Петербург, «Академический проект», 2001 г.
  8. Кони А.Ф. «Петербург. Воспоминания старожила» (мемуары), 1921 г.
  9. Рождественский Вс.А. Стихотворения. Библиотека поэта. Большая серия. Ленинград, «Советский писатель», 1985 г.

Клинцевич вспомнил анекдот о «краже шубы» в связи с делом Флинна

Москва, 2 декабря. Первый замглавы оборонного комитета Совета Федерации Франц Клинцевич считает обвинения в адрес бывшего советника президента США по нацбезопасности Майкла Флинна ударом по Дональду Трампу и сравнивает эту историю с «кражей шубы».

«Бывший советник администрации США по национальной безопасности Майкл Флинн, что называется, просто попал под руку. Главный атакуемый это, конечно, Дональд Трамп», — заявил Клинцевич.

В интервью РИА Новости политик вспомнил анекдот про шубу, рассказанный в конце XIX века русским писателем Алексеем Апухтиным в «Неоконченной повести»: «Вы ошибаетесь, графиня, Сергеев ничего не украл, а напротив того, у него украли шубу».

Говоря о Флинне, Клинцевич отметил, что «все равно, он ли украл или у него украли», «главное то, что он был замешан в гадком деле».

Имя Майка Флинна фигурирует в расследовании дела о так называемом «российском вмешательстве» в президентские выборы и о связях Трампа с Россией. Накануне Флинн признал, что умышленно солгал агентам ФБР относительно своих контактов с российским послом.

Адвокат Белого дома Тай Кобб в пятницу подчеркнул, что признание вины в даче ложных показаний ФБР Флинном касается лишь его самого, сообщала «Газета.ру». 

ТАРКОВСКИЕ: ЖЕРТВОПРИНОШЕНИЕ (часть 87): sergey_v_fomin — LiveJournal

Мнимости жизни и творчества

То ли он украл шубу, то ли у него украли...
По А.Н. АПУХТИНУ.

Общение с Фридрихом Горенштейном было для Андрея Тарковского первым довольно серьезным духовным испытанием. К сожалению, для раскрытия этой, несомненно, важной темы у нас пока что недостаточно материала.
Помимо задачи понять подлинный характер его взаимоотношений с режиссером, есть еще и другая веская причина для того, чтобы попытаться внимательно присмотреться к этому человеку. Речь идет о весьма высокой вероятности посмертного использования творчества Ф.Н. Горенштейна в сфере весьма далекой от искусства и культуры.
Хотелось бы подчеркнуть: наш рассказ о Горенштейне основан исключительно на свидетельствах его друзей и его собственных текстах. Обо всем остальном судить нашим читателям…


Фридрих Горенштейн.

О чем бы мы ни заводили разговор в связи с Горенштейном (о его ли биографии или произведениях), неизменно этому сопутствует некая двойственность, недоговоренность, неясность.
Многое из того, что рассказывает о себе Фридрих Наумович или то, как оценивают его самого друзья и знакомые, как правило, не выдерживает затем проверку достоверными фактами, противоречит здравому смыслу, отторгаясь вменяемым общественным сознанием.
Есть, конечно, и те, которые думают иначе. Голос этого маргинального меньшинства, будучи усиленным доступными для него средствами массовой коммуникации, так или иначе доходит до общества, сея – благодаря искусству вкрадчивости – сомнения. Случается также, что это вызывает совершенно противоположный эффект, вызывая полное и устойчивое неприятие.
Но вот и сами голоса этих портных, которые – сдается мне – самозабвенно заняты тем, что усердно шьют платье «голому королю».
Знакомая уже нам Мина Иосифовна Полянская, происходящая из бухарестской еврейской религиозной семьи, родившаяся в Молдавии, закончившая пединститут в Ленинграде, а ныне обитающая в Берлине, утверждает: Фридрих Горенштейн – «один из самых талантливых прозаиков России», «наверное, самый недооцененный классик [sic!] русской литературы XX века».
Литературный критик Виктор Леонидович Топоров (потомок петербургских крещеных евреев, образовавших гремучую смесь бундовцев и адвокатов) еще при жизни писателя пророчил: «Горенштейн – ближайший из числа русских писателей кандидат на Нобелевскую премию».
Пусть это у них и не вышло (по словам Андрона Кончаловского, Горенштейн за границей «прозябал в ожидании Нобелевской премии»), всё же авторы подобного пошиба ставят Фридриха Наумовича вровень то с Тургеневым, то с Чеховым, то с Буниным.
Даже известный отечественный историк религии и культуры Вячеслав Всеволодович Иванов, отрабатывая, видимо, звание профессора американского Стэнфордского университета, пусть и с небольшими оговорками (никак, однако, не влияющими на общую картину), представляя первую публикацию на родине скандального горенштейновского романа «Псалом», так писал в 1991 г. о его авторе: «Это большой мастер […], мощный, воплощающий в своем поколении боль и силу великой русской прозаической традиции, которой он принадлежит неотрывно».
Получив впоследствии звания профессора Калифорнийского университета, а заодно и действительного члена Американской академии искусств и наук, Вячеслав Всеволодович в своих высказываниях стал еще более раскован, да и замах у него уже был покруче.
В октябре 2012 г. В.В. Иванов разразился гневными филиппиками в адрес В.В. Путина:
«…У него патологическая страсть, я думаю, к деньгам. Не к власти – тогда можно было бы просто его сделать “Его Величеством”. Он, наверное, об этом думает. Но он труслив. Если бы не боялся, то стал бы императором. [….] Я в его лице читаю смесь трусости, небольшого ума, бездарности и каких-то подавленных комплексов, которые делают его очень опасной личностью. Боюсь, что он вообразил себя воплощением национального духа или что-то в этом роде есть у него. […]
Он бандит. Бандит умеет очень много делать. Сталин был бандитом. Вот, пожалуй, в этом смысле он сопоставим со Сталиным, потому что Сталин был тоже неумный и неспособный человек. Но бандит. […] Я думаю, что у Путина только к собаке есть человеческие чувства. Я думаю, что ни к кому из окружающих у него никаких чувств нет. Понимаете, человек без человеческих чувств – это ужасно. […] …С ним никаких человеческих отношений быть не может. […]
Я с ним немножко разговаривал – сразу после ареста Ходорковского. Я ему сказал, что Ходорковский, по-моему, заслуживает хороших слов, поскольку он понимает, что нужно науку финансировать. Путин тогда был президентом и вручал мне медаль. То есть это были те времена, когда он еще не снял маски. Но когда я произнес имя Ходорковского, он позеленел. Реакция была биологическая. Передо мной уже никакой маски не было, а был страшный, кровавый человек. […] Путин – пахан в огромной бандитской шайке».

http://maxpark.com/user/1637669351/content/2077623

Почему это интервью с сыном автора знаменитого «Бронепоезда 14-69» опубликовала в своем журнале «The New Times» (12.10.2012) Евгения Марковна Альбац, отец которой со времен Великой Отечественной войны был связан со спецслужбами, понять нетрудно. Но как в таких выражениях мог позволить себе высказываться российский академик, человек, предполагается, культурный? Можно не любить Путина, отвергать его политику, бороться с ним, наконец, но говорить подобно ломовому извозчику из подворотни – это уже, простите, ни в какие ворота…
Завершает свое интервью Вячеслав Всеволодович также весьма своеобразно: «Вообще мы, конечно, никакие не Ивáновы, потому что мой предок – это незаконнорожденный сын генерала Ивáнова, адъютанта генерал-губернатора и барона Кауфмана, покорителя Туркестана, и предположительно экономка родила от него. А нижний по чину взял на себя вину вышестоящего. Вот я и говорю, что, когда антисемитизм дойдет до крайности, я объявлю себя Кауфманом…»
Последнее откровение – это, конечно, отсылка к имеющей широкое хождение версии о происхождении самого Константина Петровича фон Кауфмана из евреев-выкрестов. Совершенно недостоверное, между прочим.
Всё это я привожу исключительно для того, чтобы читатели лучше понимали, с кем и чем мы имеем дело.

Возвращаясь к Горенштейну, заметим, что проведенный его друзьями «сеанс черной магии» имел немалый успех среди одержимых толерантностью западных СМИ и европейских политкорректных интеллектуалов.
В немецкой печати за ним даже закрепился титул «второго Достоевского», хотя сам Фридрих Наумович Федора Михайловича просто-напросто ненавидел.
В Берлине еще при его жизни проводилась выставка, посвященная русской литературе. Проходила она под названием «От Пушкина до Горенштейна».
Разумеется, подобные, ни на чем не основанные, взятые с потолка, гомерически завышенные оценки по отношению к тем, кто так или иначе находился в оппозиции к официальной (будь то царская, советская или какая угодно иная) России, – дело самое обычное. Достаточно, например, вспомнить небезызвестного Василия Аксенова, которого западная пресса сначала превозносила, как «Льва Толстого сталинского периода», а потом, когда мавр сделал уже свое дело, благополучно забыла…
Справедливости ради, заметим: сам Фридрих Наумович неизменно подчеркивал свое почтение к классике. «Модерн, – заявлял он в 1991 г. одному из интервьюеров, – может существовать только как вариации классики. А когда потеряна классика, тогда вариации превращаются в какофонию».
Мысли, конечно, похвальные, но никак не дающие права самого его автоматически произвести в «литературные классики».
Впрочем, нашлись на Западе и такие (пусть и весьма немногочисленные) критики, которые писали о Горенштейне как о «гениальном графомане».
Однако кричащих «А король-то голый!», согласно существующим правилам игры, самих стараются замолчать.
Скрыть очевидное, однако, невозможно. Интерес к писателю за границей был весьма незначительный, что вынуждены были даже признать все его присяжные трубадуры.
«К большому сожалению, – пишет бывший харьковский хормейстер, а ныне уже обосновавшийся в Германии журналист – Евгений Витальевич Кудряц, – имя Фридриха Горенштейна не слишком популярно, а известно, скорее, лишь узкому кругу ценителей и критиков литературы, чем широким массам».
«Его имя, – подтверждает литератор Борис Хазанов (Файбусович), знакомый Горенштейна, – никогда не было модным, журналисты не удостоили его вниманием, никто не присуждал ему премий, критиков он не интересует…»
Впрочем, и в России выход его романов с началом перестройки не вызвал не только ажиотажа, но даже и заметного интереса: напечатанные книги покупать не спешили…
«…И сегодня, – признается тот же Борис Хазанов, – в отношении к нему на родине есть какая-то двойственность; писатель, наделенный могучим эпическим даром, один из самых значительных современных авторов, остается до сих пор полупризнанной маргинальной фигурой».
В этих обстоятельствах им ничего не остается, как, подобно прожженным шулерам, передергивать, обратив явное поражение себе на пользу.
Русско-еврейский американец Григорий Никифорович в написанной им биографии Горенштейна объясняет отсутствие интереса к книгам писателя у читателей «сложностью и глубиной его произведений».
Не доросли вы, мол, еще до того, чтобы понимать, «какой это цимес». Ну, просто пальчики оближешь!

Такая же, как мы уже говорили, двойственность и недоговоренность существует и с некоторыми другими (причем основными) фактами биографии Горенштейна.

Фридрих Наумович родился 18 марта 1932 года в Киеве. В этом расхождений никаких нет.
Странности начинаются, когда речь заходит о его отце.
Друзьям Фридрих рассказывал, что он был «профессором-экономистом и партийным функционером» (Борис Хазанов), «ответработником (он мне как-то показывал чудом сохранившееся служебное удостоверение отца и какой-то орден)» (Евгений Попов).
Зарубежным журналистам Ф.Н. Горенштейн рассказывал об отце более подробно: «Австрийский еврей из Галиции. Еще мальчиком он воевал на стороне красных, и, когда Красная армия уходила в Россию, ушел вместе с ней... Он был профессор экономики. Взялся с еще несколькими профессорами доказать нерентабельность колхозов. Глупее придумать нельзя! Как будто колхозы были созданы ради рентабельности!.. Вот их всех и арестовали – за “саботаж в области сельского хозяйства”. Особенно активно участвовала в их разоблачении одна дама, кажется, кандидат наук, но при этом еще и сестра Постышева...»
О дальнейшей судьбе отца в другом интервью он заявил: «Отец погиб в лагере – его арестовали в 1935-м году. Причем не просто в 1935-м, а в самом его начале, сразу же после убийства Кирова. Мне было три года, я его не запомнил, фотокарточек его, естественно, в доме не осталось. И впервые я увидел отца, когда мне отдали его дело в КГБ, – тюремный снимок...»
В самой последней, наиболее выверенной биографии писателя, говорится о том, что отец его, Наум Исаевич Горенштейн, 1902 года рождения, был расстрелян 8 ноября 1937 года.
Некоторые сомнения вызывает статус отца: «профессор политэкономии».
Никаких иных, кроме рассказов сына (часто противоречивых), данных о нем обнаружить не удалось. И это притом, что «профессоров» в то время в СССР было не так уж много.

После ареста отца мать Энна Абрамовна вернула себе девичью фамилию: Прилуцкая, записала Фридриха Феликсом и уехала к своим сестрам в Бердичев. Там их и застала война.
В эвакуацию отправились вместе с домом для малолетних нарушителей, директором которого была Энна Абрамовна.
«…Мы ехали через всю Украину, – вспоминал потом Ф.Н. Горенштейн, – много раз нас обстреливали. […] Потом мы доехали до Краснодарского края и жили в одной из станиц. Прошло несколько месяцев, опять начались бомбежки – немцы наступали тогда на юг, к Ростову. Пришлось опять уезжать. Дорога была перерезана, и мы поехали назад, к Ростову. […]
…Немцы тогда, взяв Ростов, находились в городе всего несколько дней. Наш поезд остановился в темноте. Ни вперед, ни назад, разные слухи: то ли он поедет, то ли надо уходить. Все сидят, прижавшись друг к другу. Слышна стрельба. И мама взяла меня – второй раз это было, и мы просто ушли в ночь. От всех.
Мы шли, там, на пути, было какое-то село, нерусское, то ли татарское, то ли какое-то другое. Не знаю, за кого они нас приняли, но они нас приняли. Тогда и из разных сел люди тоже уходили, спасаясь от бомбежек...
Мы там жили в помещении школы... Я видел красновских казаков, которые пришли с немцами. Они проезжали мимо этого села... С гармошкой. Несколько эскадронов, и я помню эти эскадроны с гармошками.
Прошло несколько дней – не помню сколько – и опять пришли советские части, и мы поехали дальше».
Предусмотрительность Энны Абрамовны впоследствии материально обезпечила жизнь сыну в Германии.
«Мама, – делился с собеседником Фридрих Наумович, – к счастью, записала тогда нас, зарегистрировала. Тогда записывали всех – был приказ Сталина (так говорили) переписывать всех, кто находился в бегах, ехал в эвакуацию, был ли на вражеской территории и так далее... И это мне здесь, в Германии, очень сильно помогло. Русский Красный Крест выдал в 1997 году соответствующую справку, на основе которой я признан в Германии расово преследуемым со всеми вытекающими отсюда последствиями».
«Теперь у меня, – говорил он журналистам, – появилась рента – за преследования при нацизме: я получил от Красного Креста подтверждение, что в 1942 году находился в оккупации».
«Мать моя, – не без удовольствия сообщал он своим знакомым, – была мудрая женщина, обо всем позаботилась, везде, где нужно, меня вовремя зарегистрировала. Благодаря этому документу, я буду получать пенсию как жертва геноцида».
«Потом, – вспоминал писатель свою жизнь в эвакуации, – мы с мамой пересекли Каспийское море под бомбами, жили в эвакуации, я об этом времени написал недавно рассказ. Ну а потом мама умерла. […] Я остался один, я был в детском доме. […] …А потом меня нашли мои тетки, и я жил у них (в Бердичеве)».
Получив аттестат зрелости, Фридрих отправился в Днепропетровск, поступив там в Горный институт, после окончания которого в 1955 г. получил распределение на шахту в Кривой Рог горным инженером.


Фридрих Горенштейн – студент Днепропетровского Горного института.

В течение трех лет он работал на руднике имени Розы Люксембург пока во время аварии не повредил ногу. Так в 1958 году он оказался в Киеве, устроившись там мастером в Киевском тресте «Строймеханизация».
Дальнейший этап его карьеры начался в 1962 г. после поступления его на Высшие сценарные курсы при Госкино СССР в Москве.
С самого приезда в Москву Горенштейн оказался в совершенно новой, непривычной для него, особой атмосфере.
Председателем приемной комиссии был известный кинодраматург А.Я. Каплер (1903–1979), друг Михаила Ромма.
Алексей Яковлевич слыл женолюбом и ловеласом. Первой его супругой в 1921 г. стала Татьяна Тарновская – одна из первых актрис советского кино. (Для этого Каплеру пришлось даже креститься.) Затем он состоял в гражданском браке с другими актрисами: Татьяной Златогоровой (Гольдберг), Галиной Сергеевой и Валентиной Токарской.
Это, не считая связей на стороне, счет которым он никогда не вел, а потому, наверное, и утратил чувство самосохранения, закрутив в 1942 г. роман с дочерью Сталина – Светланой. Уже на следующий год создатель культовых советских фильмов «Ленин в Октябре», «Ленин в 1918 году», кавалер ордена Ленина (1938) и лауреат Сталинской премии первой степени (1941) был арестован и осужден на пять лет «за антисоветскую агитацию». Освободившись в 1948 г., Каплер, вопреки запрету, вернулся в Москву, там снова был арестован и отправлен в исправительно-трудовой лагерь в Инту. Освободили его только после смерти вождя.
Последней его женой стала поэтесса Юлия Друнина, с которой они познакомились на Высших сценарных курсах, официально оформив свои отношения в 1960 г., т.е. незадолго до поступления на них Горенштейна.


А.Я. Каплер (в центре) на фронте. 1942 г.

Кстати говоря, Каплер был категорически против приёма Фридрига Наумовича на курсы, несмотря на то, что оба они были евреями, да к тому же тот и другой родом из Киева.
Не в восторге от абитуриента был также первый директор курсов – Михаил Борисович Маклярский (1909–1978) – не только известный киносценарист (он был лауреатом двух Сталинских премий 1948 и 1951 гг.), но также еще и старый чекист.
«Мы обязаны готовить кадры для национального кино, – заявил он, – а в лице Горенштейна нам прислали липового украинца».
Пришло время, и Фридрих Наумович отомстил своему обидчику, «раскрыв его подноготную». Как писала Мина Полянская, «Горенштейну было известно, что Маклярский в довоенное время числился дегустатором сталинской кухни, а точнее, пробовал на “ядовитость” подаваемые на стол блюда, то есть работал как бы подопытным кроликом, причем гордился этой чрезвычайно опасной для жизни кухонной котрразведкой. Ему, однако, не повезло: курировал яд, а попался на соли. “Цоцхали – рыбу в соусе – пересолили, и все чины кухонной прислуги – от младшего сержанта до посудомойки – оказались под арестом”. Таким образом, ни в чем не повинный Маклярский, курирующий, подчеркиваю, не соль, а яд, оказался на скамье подсудимых, обвиненный в диверсионной деятельности».
Рассказ вполне в духе «разоблачительной» постсталинской эпохи. Жаль только, что, похоже, он весьма далек от истины.
Сын одесского портного Исидор (Михаил) Маклярский, в 1924 г. поступивший на службу в пограничные войска, с 1927 г., в течение двадцати лет действительно находился на службе в органах ОГПУ-НКВД-МГБ СССР.
С 1934 г. он служил сотрудником секретно-политического и контрразведывательного отделов. Во время войны руководил работой разведывательно-диверсионных групп, действовавших на территории оккупированной немцами Белоруссии, принимал участие в операциях по дезинформации противника. В 1943 г. ему присвоили звание полковника госбезопасности.
После выхода в отставку в 1947 г., М.Б. Маклярский был назначен председателем объединения «Экспортфильм» и директором Госфильмофонда СССР.
Он действительно арестовывался. В первый раз в 1937 г. по обвинению в причастности к троцкистской организации, но почти сразу же отпущен. Во второй раз – по обвинению, выдвинутому заместителем Министра госбезопасности СССР полковником М.Д. Рюминым, в сионистском заговоре, – Маклярский находился в заключении с ноября 1951 г. по ноябрь 1953-го.
Михаил Борисович написал сценарии ко многим фильмам о разведчиках и милиции, в том числе и к таким известным, как «Подвиг разведчика» и «Секретная миссия».

Подробнее о Маклярском см.: HTTPS://WWW.SVOBODA.ORG/A/30299634.HTML


М.Б. Маклярский.

Как бы то ни было, но общение с этими людьми пробудили и, в какой-то степени, даже предопределили интерес Горенштейна к потаённым темам советской истории.
По свидетельству друзей, на Высших сценарных курсах он бы «даже не студентом, а всего лишь вольнослушателем. Значит, по творческим признакам не добрал каких-то баллов».
«Мне повезло, – говорил впоследствии Горенштейн, – я еще успел поучиться у “мастодонтов”: Герасимова, Рошаля. Они мне многое дали. Я ведь приехал из Киева неотесанный, провинциальный. И поначалу профессия сценариста мне нравилась своей основательностью».
«Фридрих, – вспоминал Юрий Клепиков, – был слушателем сценарной мастерской Виктора Сергеевича Розова. Оказался “неудобным” учеником. Все завершилось скандалом. Дипломный сценарий Горенштейна завалила комиссия, состоявшая из ведущих сценаристов того времени. Мастер не защитил подопечного».
Именно во время учебы на курсах он написал свой известный рассказ, приведший его, в конце концов, в литературу, а затем и в кино.


Фридрих Горенштейн в годы, когда он написал рассказ «Дом с башенкой».

«Первое свое по-настоящему зрелое произведение – рассказ “Дом с башенкой”, – рассказывал он в одном из интервью, – я написал в 1962 году, сидя в читальном зале библиотеки Салтыкова-Щедрина. Я тогда только приехал из Киева в Москву учиться на Высших курсах сценаристов и режиссеров, и, кроме библиотек, у меня просто не было другого места, где бы я мог писать. Эту вещь напечатал журнал “Юность”, и публикация сразу сделала мне имя. Многие театры и киностудии хотели ее поставить».

Продолжение следует.

"То ли он украл, то ли у него украли--но была там какая-то неприятная история"...

"То ли он украл, то ли у него украли--но была там какая-то неприятная история"... - Не дари мне ничего на память. Знаю я, как память коротка. — LiveJournal ?
"То ли он украл, то ли у него украли--но была там какая-то неприятная история"...
lilofeia
October 16th, 2012
Наши гнидливые палестинские братишки никогда не брезговали ложью, дабы обвинить евреев во всех смертных грехах. Их тактика--крикнуть погромче и ждать покуда развеется. Потому что их крик моментально подхватывают палестинолюбы (или юдофобы, не знаю, какое определение более точное), носятся с палестинским враньем как бараны с писаной торбой, а возражения противоположной стороны тонут в общем диком вое.
Так случилось и в этот раз. Сайт palestin-info.ru разродился душераздирающей статьей, озаглавленной "Еврейские "поселенцы" - раковая опухоль Палестины..."
"Они хладнокровно убивают, воруют при свете дня и лгут так часто, как и дышат, и все во имя своего еврейского бога. Они нападают на бедных и беззащитных палестинцев, собирающих урожай оливок недалеко от незаконных колоний, избивают фермеров, крадут плоды труда их рук и уничтожают плодоносные рощи. И когда безоружные палестинцы пытаются сопротивляться вопиющей несправедливости и беззаконию, до зубов вооруженные бандиты направляют на несчастных свои автоматы."
(Стилистика, орфография и пунктуация источника сохранены полностью)
Но тут как в старом советском анекдоте: "то ли он украл, то ли у него украли--но была там какая-то неприятная история"... Причем, теперь эта "история" заснята на камеру и она не только опровергает палестинскую фальшивку, но ставит все с головы на ноги, т.е. демонстрирует, что случилось на самом деле.
Два жителя поселений в Самарии засняли в понедельник, 15 октября, на видеокамеру процесс вырубки и подрезания палестинцами собственных оливковых деревьев возле поселения Алон Море.
Вскоре после этого полезные идиоты из правозащитной организации "Бецелем" опубликовали сообщение, в котором обвиняли поселенцев в вырубке 11 принадлежащих палестинцам олив.
Глава регионального совета Самарии Гершон Месика, комментируя снятое поселенцами видео и заявление "Бецелем", сказал, что в последние годы сезон сбора оливок превратился в сезон подстрекательства против поселенцев, и потребовал выдворить из Самарии ультралевых провокаторов. Ну, а палестинские арабы, в свою очередь, утверждают, что на опубликованном видео вроде как заснят обычный процесс подрезания оливковых деревьев, тогда как выкорчеванные оливы, о которых говорится в сообщении "Бецелем", росли, кагбэ, в другом месте.
Уже следующим утром группа оскорбленных арабов попыталась блокировать 443 трассу в районе деревни Ур а-Тахта, "выражая протест против вырубания олив еврейскими поселенцами". Прибывшие на место военные разогнали манифестацию и освободили дорогу для проезда транспорта.
Так что, как в еще одном старом анекдоте: ложки нашлись, но осадок остался.
Комитет жителей Самарии и региональный совет Самарии обратились к жителям поселений с призывом вооружиться видеокамерами, чтобы фиксировать подготавливаемые палестинцами и ультралевыми активистами провокации. Все ж в XXI веке живем как нибудь!

То ли он украл, то ли у него украли: kirulya — LiveJournal

Зафрендил меня сегодня некий юзер. Пошла смотреть, и натолкнулась у него на гневный пост, мол, писательницы такие-сякие, а минета не любят. Есть ли на просторах ЖЖ писательница, которая его любит, обязуюсь немедленно зафрендить.

И тут приходит мой взаимный реальный френд и говорит - Кируля. Молодой человек радуется и бежит меня френдить. Нет, мне, конечно, новые френды не помешают, но каков облом! Я-то думала, что меня френдят за мои великолепные пятничные подборки, за искрометные ежедневные байки, а проза жизни оказалась тусклой и запахла снулой рыбой. Да еще в комментах оказалась дамочка с оттопыренным пальчиком, заявившая: "И что Кируля это декларировала в своем бложике, фактически публично на весь Израиль?" Понимаете, и бложик, и всем рассказала, как люблю отсасывать. Дама, берите выше, не на весь Израиль - сколько там этого Израиля, а на весь мир! Как интересно преломляется у людей голове информация, которую я щедро выдаю горстями.

Кстати, о рыбе. Ниже тот самый пост о минете, который вызвал бурю комментов и косвенно послужил созданию приснопамятного сообщества кируляуебанов. Народ возмутился - на святое посягнула, потому что я написала следующее:

Те, кто просят минет или настаивают на исполнении, и те, кто делает его, потому что (см. выше), подумайте - а оно вам надо?
Если есть хоть капелька любви - она испарится. У него - потому что нельзя любить ту, которую надо просить о ласке или принимать всерьез ту, которую можно принудить. А она... Будет ли она любить того, ради которого она зажмурившись и стараясь дышать ртом от отвращения, представляет, что лижет ванильное мороженое. А не представляется. А еще с ненавистью считать фрикции: "67, 68, 69, ну когда же, черт тебя побери?! В прошлый раз кончил на 57-й раз!"
Мужчины, возьмите яичный белок, посолите, добавьте ложку талой воды, натекшей с размораживающейся рыбы, перемешайте, добавьте два волоска, и проглотите залпом. Облизнитесь, и чтобы на лице был восторг и экстаз. Вкусно? Понравилось? Только чтобы вам на здоровье было! (полностью тут)


Ну, и картинка на ночь

«Он украл или у него украли…» Клинцевич о деле Флинна

Показания Майкла Флинна, экс-советника президента Дональда Трампа, которые он дает спецпрокурору по делу о так называемом «российском вмешательстве» в выборы, напоминают старый  анекдот про шубу. Так выразился глава комитета ГД по национальной обороне и безопасности Франц Клинцевич.

Напомним, что история про шубу была рассказана в конце XIX века русским писателем Алексеем Апухтиным и вошла в «Неоконченной повести»: «Вы ошибаетесь, графиня, Сергеев ничего не украл, а напротив того, у него украли шубу». Эта фраза превратилась в символ противоречивых данных, путаных показаний и мутных  историй. А со временем выпала из литературы и стала анекдотом.

«Это совершенно все равно, он ли украл или у него украли… Главное то, что он (Флинн) был замешан в гадком деле… Почти 130 лет прошло. А будто вчера написано», —  подметил знаковость ситуации  Клинцевич.

Речь идет о том, что с Майклом Флинном ситуация столь противоречива, что действительно «он украл или у него украли» понять трудно.

Флинна обвиняли в том, что не раскрыл полностью содержание своих разговоров с послом России в Вашингтоне Сергеем Кисляком. Он якобы обсуждал с экс-послом возможное снятие санкций США против России. Флинн это отрицал, затем признался, что дал ложные показания, однако разговор с Кисляком был неверно передан и трактован.

Сегодня Флинн подписал документ о полном согласии ответить на все вопросы следствия, и даже якобы обещал вспомнить тех персон из администрации президента, которые «замешаны» в контактах с Россией. Не исключено, что и следующие свои показания он назовет ложными, и анекдот про шубу будет повторяться.

«Бывший советник администрации США по национальной безопасности Майкл Флинн, что называется, просто попал под руку. Главный атакуемый это, конечно, Дональд Трамп», — сказал Клинцевич РИА Новости.

Стали известны темы разговора Лаврова и Тиллерсона на встрече в Вене

Если ты что-то потерял или у тебя что-то украли, не горюй...

Если ты что-то потерял или у тебя что-то украли, не горюй, а прими мудрое и проверенное лекарство: «Либо я дурак, либо так надо».

Я всю жизнь гордилась тем, что обладаю собранностью, памятью и вниманием к мелочам, а значит, потерять я ничего не могу, украсть у меня тоже ничего не могут (внимательная, да). Еще преобладала уверенность в том, что я такая грозная, физически развитая, и вор просто испугается ко мне подходить, вдруг замечу и лишу его всех зубов, а потом повешу на шею, как трофей. О, как я заблуждалась!

«Красть вольно, да бьют вольно!»

Недавно в фитнес-клубе, где я работаю, - из моего же шкафчика! - кто-то из клиенток (а большинство из них я знаю) беспардонно стырила у меня золотые сережки и кулон с аметистами. Видимо, пытались отбить стоимость клубной карты, я уж не знаю. Оставим разговоры о том, «как они могли, и где была их совесть, я же их тренирую» и т.д., так как совесть - штука странная и работает у всех по-разному.

«Человеку, потерявшему часы с бриллиантами, сообщаю – сейчас полвосьмого!»

Не могу сказать, что золото является для меня какой-то ценностью (хотя на рынке грамм золота стоит около 1400 р.), поэтому досада хоть и была, но недолго. Все люди расстраиваются, когда что-то теряют, а уж тем более, если их обворовывают. И вроде все живы-здоровы, а мы из-за украденной пары кроссовок не можем успокоиться несколько дней. Как назло, это бывает наша любимая пара из двадцати пяти… А я взрослая тетка, и меня уже никто не сможет наругать за потерянные деньги, а осадок все равно есть. Как нужно относиться к таким ситуациям? Как «отпускать» вещи и не думать о том, сколько денег ушло впустую? И означают ли потери, что мы должны обратить свое внимание на что-то совершенно другое?

«Всех денег не заработаешь, часть все равно придется украсть».

Помню, в детстве я не раз теряла золотые сережки, видимо, когда делали процедуру прокола ушей, мне бонусом зафигачили штопор в задницу (акция у них была что ли?). Не знаю, почему мама решила повесить на меня именно золотые сережки в три года, наверно, потому что поводов наорать на меня было мало. Сложно сказать, как именно, но теряла я их с завидным постоянством и искренне округляла глаза от удивления, когда меня ругали. Для детской психики – это полный провал в логике? Какая-то штука в ушах, откуда она взялась, сколько стоит и, главное, зачем она мне? Лет до 10 мне вообще было плевать, что на мне надето. Объясните мне, взрослому человеку, зачем «мамаши» одевают своего ребенка в дорогие шмотки, а потом орут, что он их испачкал в луже? Как еще мир познать, если не в луже? Там же скрыты все тайны мироздания! Скорее всего, с этого момента и начинается наш сдвиг в голове.

«Что прошло, в воду ушло. Махни рукой да ступай домой».

Говорят, что человек не поймет ценность деньгам, пока сам не начнет зарабатывать. О, как это верно! Но зачастую это приводит к тому, что расстройства от потери имущества или денег настолько велики, что мы начинаем плакать, страдать долгое время и вообще уходить в депрессию. Эти чувства легко понятны каждому: зарабатывали деньги с потом и кровью (а я по̀том зарабатываю в буквальном смысле), а потом их потеряли или, еще хуже, украли. Становится жалко свой труд или труд другого человека, который, например, сделал нам дорогостоящий подарок. В любом случае, нам жалко потерянных денег. Но их уже не вернешь, не правда ли? Так сто̀ит ли печалиться?

«Деньги таят в себе опасность сразу двух потерь: денег и жизни».

На сайте «Комсомольской Правды» как-то прочитала интересную статью: «Почему мы теряем вещи». Психологи утверждают, что за «обычной рассеянностью скрываются сложные психологические проблемы». Суть в том, что если мы теряем телефон, значит, в последнее время мы общались с кем-то неприятным нам, либо были дурные известия. Поэтому телефон теряется, и проблема решена. Потерял ключи – избегаешь скандалов дома и т.д.

«О неосознанном умысле, сопровождающем те или иные потери, говорил еще Зигмунд Фрейд. И уверял, что их часто можно рассматривать как симптом, который выявляет какую-то нашу проблему, внутренний конфликт. И эта потерянная вещь, скорее всего, будет связана с той сферой жизни - будь то работа или отношения с близкими людьми, где мы чувствуем себя неуверенно, где нас что-то не удовлетворяет». (http://www.kp.ru/daily/24361/546279/).

«Когда он потерял всё то, что нажил, он наконец-то обрёл себя».

Вот уж не знаю, какой умысел был у меня, когда мы с друзьями купались ночью на Майорке в неглиже, а сумку с водительскими правами, ключами и деньгами оставили на берегу под одеждой. Возможно, крохи разума были смыты цитрусовой Сангрией и нежными водами Средиземного моря. Но с тех пор, когда намечается веселая компания и алкоголь, все мои документы находятся как можно дальше от меня.

«Потеря учит находчивости».

Когда кто-то посторонний лишается вещи, то с нашей колокольни очень удобно и мудро говорить: «Отпусти. Значит, не твоя была вещь! Как пришла, так и ушла. Это всего лишь вещь» и так далее. Легко говорить!

«Чужого потерянного тоже жалко, если знаешь, что это могло бы стать твоим».

Но согласитесь, что любая потеря учит нас чему-нибудь: быть осмотрительнее, следить за своими вещами, не тратить деньги зря, не доверять без причины человеку, запирать, в конце концов, свой шкафчик! Хочется верить, что любая потеря материального отводит от нас беду и освобождает место для нового, более лучшего варианта.

«Потерял пять, а нашел семь».

На одном тренинге, посвященному деньгам, я услышала интересную мысль: если человек не может отдать денежный долг, то он не отдает свою любовь другим, а если ему не могут вернуть долг, значит, он не принимает любовь от кого-то. Самое интересное, это когда человек не берет и не дает в долг – это значит, что он не позволяет испытывать себе сильные и яркие чувства.

«Самый лучший способ что-то найти — это что-то потерять».

Может быть, если человек потерял фотоаппарат, ему следует чаще смотреть на своих близких влюбленными глазами, а не через объектив? Все самые важные и яркие моменты все равно не передать на снимке, это останется лишь в нашей памяти и в нашем сердце. Если человек потерял туфли, может, у него уже и так слишком много обуви и нужно остановиться и походить босиком? Например, по свежей траве, по песку, или ваши ноги просто мечтают о массаже от любимого или любимой? Если мы теряем деньги, то, возможно, нужно пересмотреть бюджет или наши цели. Действительно ли это то, куда мы хотим вложить наши деньги? Я верю, что все, что ни делается – все к лучшему, и этот бесшабашный оптимизм из меня уже ничем не выбьешь.

«Мой оптимизм неуправляем...
Но хоть теперь ему поверь -
Чем больше мы сейчас теряем,
Тем меньше в будущем потерь!»

Если после утраты вещи вы все еще грустите, задайте себе вопрос: «А что случится, если я в ближайшее время не приобрету себе такую же вещь? Так ли она мне необходима? Может, мне вместо покупки просто больше времени уделять моим близким. И чему я могу научиться в данной ситуации? Стали меня меньше любить мои родные? Хотим ли мы приобрести что-то лучшее взамен ушедшей вещи?» Думаю, что на мгновение вам станет чуточку легче.

«Деньги потеряешь – можно нажить, а совесть потеряешь – беду узнаешь».

Несмотря на то что наш мир год от года становится все материальнее и корыстнее, самые ценные вещи всегда останутся бесплатными: гармония, взаимопонимание, смех, счастье и любовь.

«В наше время Золушки вместо туфельки теряют девственность».

В любом случае, желаю никогда не терять лицо, не терять надежду, веру, любовь, близких, здравый смысл, время, и не теряться самому в этой жизни!


Смотрите также